Эссе о фильме Михаэля Ханеке
Марианна Брагина, 1-й курс киноколледжа, мастерская «Сценарист»
- Я дал Богу шанс убить меня. Он этого не сделал. Значит, он меня любит.
- Что?
- Он не хочет моей смерти.
«Белая лента»
Как и многие фильмы Ханеке, «Белая лента» тяготеет к анализу насилия. Режиссёра здесь не беспокоят любовь и ненависть, проблемы образования, предательства и лжи. Безусловно, они присутствуют, но всё же – больше насилия. Насилия родителей над детьми, мужчин над женщинами, возлюбленных друг над другом, возможно – этого мы не понимаем до конца – детей над взрослыми. Насилие служит основным двигателем сюжета. Фильм начинается с искалеченного из-за чьей-то шалости доктора и продолжается нескончаемым потоком – наказание детей пастора, убитая на мельнице крестьянка, издевательства над сыном барона.
Можно сказать: ну и что? Про насилие снимали многие: "Обыкновенный фашизм" Михаила Ромма, "Заводной апельсин" Стенли Кубрика, "Прирождённые убийцы" Оливера Стоуна, "Охота" Томаса Винтерберга, да даже "Бешеные псы" Тарантино обращаются к этой теме. Мне кажется, что ответ кроется в подаче Ханеке самого материала – насилие здесь служит не следствием чего-либо (психических расстройств – как у Стоуна и Кубрика, или спровоцировавшего его события – как у Винтерберга), не определённым состоянием человека, к которому он каким-то образом приходит. У Ханеке насилие имеет свою линию, не зря в финале нам так и не говорят впрямую, кто стоял за преступлениями. Мы видим каждого из персонажей и пытаемся понять, может ли он быть причастен. И ответ для каждого будет – да, может. Пастор с его бесчеловечными методами воспитания; доктор, калечащий собственных любовницу и дочь; крестьяне, одержимые жаждой мести за своих; управляющий, что избивает сына, пытаясь добиться от него извинений, слёз, да хоть какой-нибудь реакции. Ключевым моментом является то, что режиссёр не отвечает на вопрос «почему?». Насилие у него существует неотвратимо, безнадёжно и скупо, оно просто есть – и в этом, думаю я, честность и новизна подачи. Жестокость и желание делать больно в картине – богатое наследство, которое передавали своим детям многие семьи на протяжении десятилетий, если не веков. Ханеке стремится добраться до корня, но в процессе фильма явно понимает (или понимаем мы, а он знал это задолго до), что корня попросту не найти – слишком много прошло поколений, слишком много лжи и изуверств. Поэтому режиссёр предпочитает рассматривать то, что существует сейчас – то есть, по сути, неважно, в какой временной линии существует кино. Точно такой же сюжет мог бы повториться и сегодня.
Одно из неудобств фильма кроется именно в этом. Когда ты вдруг понимаешь, что светлое и невинное существо – ребёнок – может взять и столкнуть женщину в выгребную яму. Или – протянуть леску между деревьями, прекрасно зная, что скоро здесь должен проехать доктор. Они ставятся в резкий контраст с пастором, учителем или тем же доктором. Да, осознание того, что "это может быть кто угодно" беспокоит при взгляде на взрослых – их слишком много, они вроде бы не так плохо живут, зачем? Но неприятнее всего становится, когда ты обращаешь взгляд к детям. Ведь все эти взрослые в фильме лишены уже того ореола невинности и святой простоты, что светится вокруг маленьких мальчиков и девочек. Они – пустой сосуд, что в него вложат, то и будет. Очень показательна в этом плане сцена с братиком Анны. После того, как доктора увезли в больницу, на кухне малыш спрашивает сестру, что такое смерть. Долгий крупный план Анны и её тёмных глаз – как пощёчина. Ты понимаешь, что вот есть твой двухлетний племянник, и со временем ты непременно расскажешь ему, что после смерти люди уходят на небо и там они счастливы, им лучше, чем здесь с нами. Но кому-то – пускай даже на мгновение тому же брату Анны – может не повезти. Ему могут сказать всё, что угодно, и он будет жить с этим знанием и поступать соответственно ему. А ведь знание это фундаментально, оно действительно способно изменить образ действия человека, его мысли и зреющие в голове идеи. От слов наших матерей напрямую зависит то, какими людьми мы станем. Это не фигура речи, это факт, так и есть. Думать об этом и вправду неуютно, неудобно, а самое главное – страшно. Особенно глядя со стороны и зная, что мыслить и совершать поступки сыну доктора выпадет как раз на 30-ые годы двадцатого века – милый мальчик с большими голубыми глазами заматереет в Первой Мировой войне, продолжит познавать мир во время прихода к власти нацистов, а во Вторую Мировую – возьмёт ружьё. Мы можем смотреть на него с высоты, но кто знает, в какие годы идём мы сами, и не посмотрит ли такая же Марианна на меня через сто с лишним лет.