Марианна Брагина, 4 курс киношколы, мастерская «Сценарист»
Проводы мальчика – вернее, просто трупа, завёрнутого в холстину жалостливым доктором из бывших заключённых, – в последний путь становятся главной и единственной целью Саула. Он помогает планирующим побег лишь затем, чтобы похоронить мальчика на воле, в лесу рядом с лагерем. Одержимый своей идеей, Саул от отчаяния совершенно выходит из прежнего, прилипшего к нему за долгие годы унижений состояния задавленности и бесконечного молчания. Он умоляет, требует, рассказывает, действует. Упорно он повторяет на все вопросы заключённых: мне нужен раввин, мне просто нужен раввин.
Это очень важно, потому что в какой-то момент совершенно лишается смысла. Мы продолжаем наблюдать за Саулом, отчаянно мечущимся в толпе новоприбывших заключённых, пытающимся отыскать среди испуганных, бледных лиц раввина, в которого верит, словно в чудо, дар, спасение. Где-то рядом кроется разгадка – смерть и похороны погибшего сына мучают Саула вовсе не как отца – да и, в принципе, не смерть и не похороны. Я ощущаю это, скорее, как желание проводить и успокоить собственную душу. Саул прекрасно знает, что как только его команда закончит очередную уборку газовой камеры – скажем, через пару дней, – их всех точно так же, как и сотни тех, кого он провожал и раздевал, поведут на убой и сожгут в печах. Он знает не менее хорошо и то, что женщину, которую он любил, ждёт такая же участь. И совсем не важным становится факт родства безымянного мальчика и несчастного заключённого – важна лишь та сумасшедшая, отчаянная нежность, с которой Саул протирает маленькое мёртвое тело. С какой готовностью он ступает с ним на плечах в воды холодной реки и как-то обречённо естественно тонет, будучи спасённым лишь отчасти, утратив в реке своё главное сокровище – то самое тело, что отражает его самого, его друзей, родных, жену, всех узников нацистского плена, чья жизнь, очевидно, не нужна никому и не стоит ничего в обстановке кровавой войны за стенами лагерей.
Конец предсказуем, но меня он трогает и восхищает. Бежавшие заключённые вместе с Саулом останавливаются на привал в бревенчатом домике посреди леса. Они не знают и не могут знать, что через пару минут будут расстреляны. Саул растерянно глядит в полураскрытую дверь, в которой видит белобрысого мальчишку лет десяти – ничем не похожего на мёртвого мальчика, обнаруженного в газовой камере. Мальчишка чист и свеж, в крестьянской рубахе и коричневых сапожках, глядит на Саула в ответ с испугом, а затем бросается наутёк. По дороге его встретят немецкие солдаты, заткнут рот и отбросят прочь, бежать без оглядки вдаль от шума выстрелов. Новый цикл жизни, совершенно отличный от предыдущего, но существующий, дышащий, живой и продолжающийся. Перед смертью Саул улыбнётся.
Начиная писать про “Сына Саула”, попытаюсь выделить наиболее согревшие и поразившие меня моменты.
Хотелось бы снова поговорить про важность крупных планов в кино (вспоминая наш диалог с Тиной по поводу фильма “Страсти Жанны Д’Арк”). С самого начала картины зритель наблюдает мир, фактически, от лица Саула – не буквально, через глаза героя, но в максимальной к нему близости. Первые десять минут мы, кажется, не видим ничего, кроме печального, какого-то бесконечно волнующегося и, в то же время, отрешённого лица главного героя. Вот вокруг него стрельба (возможно, война? сороковые? судя по стилю одежды), истошно вопят что-то на немецком (точно, Вторая Мировая, но у него нет оружия, стало быть, что – плен? лагерь?); вот он робко протягивает руки в толпу беснующихся, бегущих людей и подталкивает их в нестройный ряд, марширующий ко входу в огромное здание. Экспозиция в “Сыне Саула” мягкая и ненавязчивая, она не кричит о том, что она есть, главное – внутренние переживания героя, что отражаются в тёмных глазах и худом, измученном лице – мы познаём и принимаем сразу, как только видим его. Окружающую обстановку, время, место, людей и события мы достраиваем на ходу (это становится совсем несложно, стоит Саулу войти в здание с толпой и начать раздевать прибывших узников под звонкие немецкие речи). Я люблю, когда кино заставляет зрителя работать.
Стоит отметить, что мы даже не можем быть уверены до конца в том, что венгр с грустными глазами – тот самый Саул (а, может быть, и сын того самого Саула; а, может быть, и вовсе ни тот, ни другой). Экспозиция (во время которой объектив камеры ни на секунду не отворачивается от Саула и не показывает нам всего, что творится вокруг в полном масштабе) завершается последним крупным планом – дальше всё будет попроще. Но напоследок – Саул стоит возле дверей газовой камеры, прислушиваясь к нарастающему внутри гулу, дожидаясь тишины, когда можно будет, наконец, войти и начать сгребать в тачки пепел.
Саул в основном молчит – это не странно, учитывая приём с крупными планами. Впервые мы услышим его речь нескоро – ведь слова для него сложны, болезненны, достойны произнесения лишь в момент отчаяния, момент крайний и безысходный. Важно понять, что у всех заключённых дела обстоят похожим образом – каждое их слово обоснованно, продиктовано тем или иным сильнейшим порывом, который они не в силах сдержать, или же явной необходимостью. Страдания и доведённое до абсурда раболепие, сломленность каждого проявляются не в показных сценах унижений нацистами, а в мелочах – Саул, случайно сталкиваясь с офицером, молниеносно сбрасывает шапку и прикладывает руку к груди, не осмеливаясь поднять глаза; его товарища бросают на землю к разобранному кем-то ящику с инструментами, и тот, не поднявшись и не оправившись от удара, рухнув лицом на землю, лихорадочно принимается собирать железки дрожащими пальцами; за обедом пара евреев делит хлеб и ест его, отламывая крохотные кусочки, одновременно торопясь и желая растянуть трапезу подольше.
Хаотичность происходящего на экране временами раздражает, потому что не успеваешь понять всего, не успеваешь насладиться моментом. Особенно когда повествование набирает обороты. Сразу после титров крупные планы отходят на второй план (простите), завязка (простите ещё раз) завязывается, и начинается суета. Словом «суета» можно, в принципе, описать всё то, что творят заключённые и эсэсовцы, окружающие Саула. Довольно скоро нам становится известно о том, что евреи планируют бежать при помощи какой-то девушки Эллы, которая вроде бы в лагере и что-то должна им передать. Далее неспешный поток принесёт вам ещё парочку догадок – у Эллы порох, бежать герои намерены с помощью взрывчатки. Но всё это имеет весьма опосредованное значение. Саул ищет, кто поможет ему похоронить сына.
Он нашёл его тело в газовой камере. Надежда на спасение ещё дышащего мальчика смешалась с абсолютной невозможностью для Саула каких-либо человеческих проявлений – он не может даже взять мальчика на руки. Затем он – всё так же, молча – наблюдает, как немецкий доктор аккуратно затыкает мальчику нос и слушает его судорожные всхлипы. Мы, опять же, не знаем наверняка, кем мальчик этот приходится Саулу (об их родстве он говорит лишь под самый конец – символичный конец как его жизни, так и фильма). Это и натолкнуло меня на мысль, которая, как мне кажется, могла бы подвести к главной идее картины.
По ходу повествования разными заключёнными высказываются сомнения по поводу реально существующего сына Саула. Кто-то просто не желает подвергать риску побег (в то время как Саул занят поисками раввина), а кто-то резонно замечает – мол, ты сам говоришь, что он не от твоей жены, да и когда ты видел его последний раз? Саул отрешённо молчит, молчит и его собеседник, всё понятно без слов.
Это очень важно, потому что в какой-то момент совершенно лишается смысла. Мы продолжаем наблюдать за Саулом, отчаянно мечущимся в толпе новоприбывших заключённых, пытающимся отыскать среди испуганных, бледных лиц раввина, в которого верит, словно в чудо, дар, спасение. Где-то рядом кроется разгадка – смерть и похороны погибшего сына мучают Саула вовсе не как отца – да и, в принципе, не смерть и не похороны. Я ощущаю это, скорее, как желание проводить и успокоить собственную душу. Саул прекрасно знает, что как только его команда закончит очередную уборку газовой камеры – скажем, через пару дней, – их всех точно так же, как и сотни тех, кого он провожал и раздевал, поведут на убой и сожгут в печах. Он знает не менее хорошо и то, что женщину, которую он любил, ждёт такая же участь. И совсем не важным становится факт родства безымянного мальчика и несчастного заключённого – важна лишь та сумасшедшая, отчаянная нежность, с которой Саул протирает маленькое мёртвое тело. С какой готовностью он ступает с ним на плечах в воды холодной реки и как-то обречённо естественно тонет, будучи спасённым лишь отчасти, утратив в реке своё главное сокровище – то самое тело, что отражает его самого, его друзей, родных, жену, всех узников нацистского плена, чья жизнь, очевидно, не нужна никому и не стоит ничего в обстановке кровавой войны за стенами лагерей.
Конец предсказуем, но меня он трогает и восхищает. Бежавшие заключённые вместе с Саулом останавливаются на привал в бревенчатом домике посреди леса. Они не знают и не могут знать, что через пару минут будут расстреляны. Саул растерянно глядит в полураскрытую дверь, в которой видит белобрысого мальчишку лет десяти – ничем не похожего на мёртвого мальчика, обнаруженного в газовой камере. Мальчишка чист и свеж, в крестьянской рубахе и коричневых сапожках, глядит на Саула в ответ с испугом, а затем бросается наутёк. По дороге его встретят немецкие солдаты, заткнут рот и отбросят прочь, бежать без оглядки вдаль от шума выстрелов. Новый цикл жизни, совершенно отличный от предыдущего, но существующий, дышащий, живой и продолжающийся. Перед смертью Саул улыбнётся.
23 ноября 2016 г.